Блуд на Руси (Устами народа) - 1997 - Страница 93

О том, что Распутин считался целым рядом лиц, не поддавшихся внушаемой им святости, определенным шарлатаном, актером-фигляром, выступавшим в роли Чудодея, об этом так же хорошо известно, как и о притче во языцах, какой служил сам старец в последние годы царствования Романовых. Все заставляет думать, что и вправду это был крайне талантливый и крайне искусный, несмотря на свою доморощенность, актер-самородок, понимавший не только сценическую ценность броского костюма мужицкого пророка (всех этих вышитых рубах цвета крем, голубых и малиновых, мягких особых сапог, поясов с кистями и т.п.), но и ценность особой, подобающей божественной речи.

Актером называет и как актера трактует Распутина прекрасно знавший его С.П. Белецкий (директор Департамента полиции) в своих записках. Говоря о той поре жизни Распутина, когда последний решился стать не монахом, как хотел того раньше, а странником и святошей-юродивым, что было более ему по душе и скорей подходило ко всему складу его характера, Белецкий пишет: «Очутившись в этой среде в сознательную уже пору своей жизни, Распутин, игнорируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже, как «Гриша провидец», ярким и страстным представителем этого типа, в настоящем народном стиле, будучи разом и невежественным и красноречивым, и лицемером и фанатиком, и святым и грешником, аскетом и бабником, и в каждую минуту актером».

В своей беседе, под влиянием вина, Распутин унижался порой (словно и вправду актер-забулдыга!) и до скотской речи, непристойной его высокому призванию, — об этом знает целый ряд свидетелей его кутежей до бесчувствия, до буквального положения риз. И недаром, когда он хотел импонировать, ему приходилось быть сдержанным в предательском вине... и он даже пытался вести беседы в духе своих размышлений.

Здесь рядовой истолкователь тайны Распутинского влияния может смело, пожалуй, поставить точку, считая в общих чертах эту тайну разоблаченной: Распутин — гипнотизер, шарлатан, актер-лицемер, развратник-христолюбец, импонирующий сексуально в нравственно-шаткой сфере, где половой гипноз легко находит жертв среди ханжей-дегенератов и т.п. Мы, однако, вряд ли можем так легко удовлетвориться приведенными здесь данными. Были при дворе Романовых и до Распутина всевозможные гипнотизеры и актеры в жизни, искушенные в ролях пророков и святых, но никто из них не только не сумел добиться положения, равного Распутинскому, но и помыслить об этом не смел, довольствуясь лишь теми крохами, какие падали им в рот с высочайшей трапезы.

В Распутине — опять-таки — не только сосредоточивались все те данные, какими, каждым в отдельности, обладали порой временные или постоянные фавориты Романовых, но — что неизмеримо важней — заключалось нечто специфически ему свойственное, нечто или чуждое его соперникам или мало у них развитое, нечто, обеспечивавшее Распутину выдающийся успех влияния, что называется, наверняка. Это нечто состояло в чем-то абсолютно настоящем у Распутина, примешивавшемся к наигранному у него и обусловливавшем для нервно-неуравновешенных и слабовольных людей какую-то непререкаемо-импонирующую правду.

В чем же заключалось это колдовское нечто у Распутина? это настоящее у него? эта его подлинно сокровенная тайна?

Ответ на этот вопрос скрывается в сущности первичного драматического феномена.

До тех пор, пока мы будем относиться к актерству Распутина с привычной современному обывателю вульгарной точки зрения, мы мало подвинемся в разрешении интересующего нас вопроса. Но как только мы вспомним о первоначально-культовом значении «маски», в смысле личины божества, надевавшейся служителем его в целях посильного само- отождествления с ним, мы сразу же подойдем к той точке зрения, с которой тайна Распутина, и в частности тайна его лицедейства, получает должное освещение...

Понять маску Распутина (в новейшем значении этого слова — результат извращения и профанации древнего священного лицедейства), вернее основную его личину и основное его настроение, этой маской обусловленное, — значит раскрыть основную тайну его поведения, тайну самоуверенности этого поведения и наконец, мощного гипноза, связанного с этим поведением для лиц, желавших видеть в Распутине прежде всего его маску и главным образом его маску, а не его самого, терявшегося за маской, составлявшей как бы его сущность.

Видеть самого себя преображенным в своих собственных глазах и затем поступать так, как будто действительно ты вошел в тело и характер другого, в этом, как мудро формулировал Фридрих Ницше, и заключается первичный драматический феномен.

О том, что Распутин играл роль святого, более того новоявленного Христа, в этом мы может убедиться из всего описания его жития, чудес, пророчеств, изречений и наконец из его неоднократных внедрений в сознание других, что вот, мол, даже царь и тот уже его признал Христом, и царица тоже, и другие. В этой роли мы должны видеть основную личину Распутина, ту мифологическую маску его, о которой, как о культовой ценности огромного религиозного значения, говорит нам Вячеслав Иванов в одной из своих спорад.

Только при предположении, что Распутин был религиозно убежден в отождествлении себя, если не в тождестве своем, со святым и даже с Христом, можем мы понять ту сбивающую с толку свободу личного поведения, которой он почти бравировал, зная, что святому, а тем более богу, все позволено. Ему, как праведнику, закон не лежит, говорят, например, хлысты.

Надо быть или круглым дураком, или фанатично верующим в себя как в бога, чтобы без малейшего удержу, разъезжать по ресторанам и кутить там напропалую всю ночь, посещать открыто салоны монденок и деми-монденок, публично дебоширить, напившись до-пьяну, и вообще позволять себе все то, что позволял себе Распутин. Шарлатан, конечно, так не поступал бы! Шарлатан держался бы Тартюфом, тише воды, ниже травы перед сонмом взыскательных критиков! Не надо обладать особенным умом, чтобы понять, как должен вести себя святой или бог, раз желаешь импонировать, прикинувшись тем и другим! Шкурный интерес подскажет даже пьянице хорониться келейно со своими грешками, а не выставлять их напоказ.