Брюс, напуганный императрицей, а пуще Орловым, конечно перестарался. Смертию казнить не токмо без нужды, но без пользы. Впрочем, Брюс — царедворец опытный. Знал, что сие решение самое верное. И Орлову потрафил, и государыне дал новую возможность явить милосердие свое непревзойденное. Княжнин же за полгода, в железах скованный, верно, понял, что сочинителю во благо, а что во вред. А если нет, то время будет. Разумовский просит ограничиться разжалованием в солдаты сроком на год? Уважим мнение фельдмаршала. Но зачем же на год? Всего год покорности, а потом, глядишь, и за старое можно приняться? Ну нет. Срок солдатчины не указывать, дворянства и имений лишить. Тогда не токмо его собственная судьба будет целиком зависеть от мыслей и поступков его, но и семья, супруга, сын, их будущность. Во фрунте средств для их пропитания, чай, не достать, а сочинитель, коли во благо отечества и государыни трудиться будет, сумеет их получить. Не дурак, поймет. По сему и быть!
Екатерина взяла прошение Разумовского и размашисто начертала на нем свой приговор. Еще раз задумалась: «Разумовский будет доволен, угожу и Панину с Фонвизиным, и Елагину, и Сумарокову. И гвардия не взропщет. Вот только Гришеньке, Гришеньке будет досада. Но на то и справедливость».
Довольная своим решением, Екатерина принялась за другие дела. Румянцеву было твердо предписано вынудить у неприятеля силою оружия то, что доселе не могли переговорами достигнуть, и для того с армиею или частью ее, перешед Дунай, атаковать визиря и главную его армию. Весна уж, чего тянуть долее. Восемьсот лет воинство русское не бывало в тех краях, куда теперь по мановению ее десницы двинет полки Румянцев. «Вот тебе и Ольга, Княжнин! Ты, сударь, спутал! Я и за Олега, и за Святослава тружусь». В радостном предвкушении села писать Вольтеру и не удержалась от похвальбы: «Вашему любезному Мустафе придется опять быть отлично поколоченным после переговоров, разрыва двух конгрессов и перемирия, продолжавшихся почти целый год. Этот почтенный господин, по-моему, вовсе не умеет пользоваться обстоятельствами. Нет сомнения, что вы увидите окончание этой войны. Надеясь, что переход через Дунай будет способствовать этому двояким образом: он вас обрадует и сделает султана сговорчивее».
Она перечла написанное, заметила, что строки касательно адресата и султана по сути написаны о самой себе. О том, как она умеет пользоваться обстоятельствами, как удаются ей двоякие решения, одних радующие, других делающие сговорчивее. Исправлять не стала. Зачем? Ведь письмо написано верно, двояким образом.
Эти московские и все столбовые сановники окружены женами, дочерями, внучками, нарядно одетыми, сидящими в раззолоченных будуарах. Перед ними курится фимиам, пляшут бедные рабы и разносят конфеты посетителям. Здесь везде французская одежда, повсюду молодые питомцы французских девчонок и аббатов; и за всем тем они воспитаны большею частию худо, в рабском подражании, занятые одной наружностью, не имея даже приятных манер, столь свойственных французской гостиной. Когда московская барыня осмотрит вас с головы до ног, измучит своими поцелуями, наговорит вам тысячи уверений в вечной дружбе, без церемонии расхвалит вас, спросит о цене вашего платья, перечтет все ордена на своих соседях — за тем от нее больше ничего не ожидайте. Едва ли она имеет какое-нибудь понятие выше этой болтовни, за исключением похвал французским ювилирам на счет русских бриллиантщиков...
Образование нашего века очень заметно выражается в различии молодого Московского поколения и их матерей. Последние плохо знают иностранные языки, но почти всегда кокетки...
Подчинение в высшей степени господствует в Москве. Здесь собственно нет того, что называют джентельменом; каждый измеряет достоинство мерой царской милости. Поэтому старые идиоты и женщины, выжившие из ума, всемогущи, это естественно, имея на себе более лент и чинов, чем люди молодые. Что касается до молодых людей светского тона, их очень мало, потому что большая часть гоняется за счастием при Петербургском дворе или служит в армии. Место их заступила толпа молокососов напудренных, напомаженных, одетых по последней моде, с французскими гувернерами, посвящающими их в тайны светского общества. Помилуй, господи, глупость этого юного поколения и меня в кругу его, как лягушку на камне...
Да, я знаю хорошо роскошь Москвы и цивилизацию Петербурга. Но разве вы никогда не видели деревенскую, грубую, невежественную девушку двенадцати лет с парижской шляпой на голове? В таком виде представляется мне это императорское правительство. В несколько столетий, нет сомнений, Россия войдет в общую систему Европейских народов; время должно разорвать обручи, которые связывают дерево, прежде чем оно окрепнет и утвердится на своем собственном корню; слишком поспешные меры лишили бы его последней жизни; то же можно сказать о Русской политической свободе и цивилизации. Впрочем, это не мое дело...
По мнению большинства, порок и добродетель здесь служат синонимами милости или немилости. Личный характер заменяется службой;уважение определяется придворным календарем, но не оценкой заслуг. Если б мне нужно было знать добродетели Русского куртизана, мне стоит только взглянуть на его мундир, счесть эти четыре главные и неопровержимые добродетели, т.е. красную Александровскую ленту, голубую Андреевскую, орден св.Георгия, св.Владимира. Неусыпное соискание милости, истекающей от лучезарного трона, приближает каждого чиновника к принятию императорского знака, на чем бы он ни положил свой оттиск — на осле или змее.